Роман Лейбов ТАК СКАЗАТЬ (отрывки из дневников 2017 - 2018 гг.) АПОЛОГ Ельцин Путину Россию, как кота на передержку, отдал, да не знал, что Путин - не кошатник, а собачник. Так теперь и ходит Васька по цепи, надев ошейник, грозно лязгает зубами и порою лает: "Мяу!" О ПОЭТЕ И ПОЭЗИИ с лицом весьма неординарным поэт стоит столпом фонарным главой вознесшись в небеса как спутник или колбаса к нему толпа спешит тропой протоптанной стопой двухсложной он весь во мху покрыт корой русалка на ветвях порой вздохнет как часовой острожный и кот крадется осторожный на ежедневный водопой другой поэт летит по ветру как пакет из полиэтилена или какого-то еще дурного материала его траектория непредсказуема воздух то наполняет его то оставляет в прахе и пыли лежать но вот опять он движется как пьяный летает но низко-низко синкопами шуршит по тротуару виляет как виллон течет как тютчев белеет одинокий как олейников РУСОФОБСКИЙ СОНЕТ В небе месяц, и при свете двурогом стыки жестки, да сны легки. Едут, едут по железным дорогам деревянные дураки. Иней в окне весь в лунных осколках. В стакане стынут опивки. Дураки покачиваются на полках. В головах перемешиваются опилки, и сны вокруг стелятся едким дымом: то златым Царьградом над синим Босфором, то красным стягом над Белым домом, то серебряной рыбою к черным сферам. Дураки вздрагивают, простыни на них корчатся. Стук-постук, покуда рельсы не кончатся. ПОСЛЕДНИЙ ПОЕЗД Осенний вечер или полдень, дождик, поля срединной русской полосы, старинный трактор тарахтит, без толку расходуя солярку, тракторист, не заглушив мотора, отлучился; картофель размышляет в мокрой почве в том смысле, гнить ему или не гнить (эх, Йорик, Йорик! будто выбор есть), вдруг: трах-бабах, удар, еще удар, земля трясется, словно чьи-то груди, и раздвигается, как в страшном фильме, и делится на мелкие квадраты, которые то желтым, то зеленым окрашены, по ней грохочут танки, сверкая сталью и гремя броней, покачивая важно головами и извергая иногда огонь, навстречу им другие, грянул бой, и вот машина пламенем объята, сейчас рванет боекомплект, стрелок убит на месте, не успев промолвить и буквы "ё"; в кармане гимнастерки, лежит вполне бессмысленное фото: стрелок (живой) с какою-то красоткой на фоне то ли пальмы, то ли кедра, кровь, постепенно из груди точась, там образует красное сердечко, похожее на жопу; молодой чеченец в тренировочных штанах, качается в полупустом вагоне, копаясь грязным пальцем в Подмосковье; прыщавый толстый мальчик по планшету гоняет танки, двигая бровями; девица с перспективными ногами тревожно ставит лайки в инстаграме; а малоинтересный гражданин в дешевой кепке и с кривою рожей дописывает эту строчку и ставит точку. 1990 В огромном воздухе миланского собора есть что-то шишкинское, нечто от сос. бора с его медведями и хвоей и бревном... А там, на площади, арабы, негритосы: "Синьор, купите, койфт же, папиросы!", Бензином пахнет, сыростью, вином. Японцы вспышками пугают голубей, и ходят гомики друг друга голубей. Плывет толпа расслабленно-бонтонна. Шокирует реклама бенеттона. Эспрессо стоит тыщу, и еще - суббота, ночь, хорошая погода, везде курить полнейшая свобода, и даже флирт пока не запрещен, но строго я держу себя в узде, хоть и курю, как выше сказано, везде. Да, я застал остатки той Европы, где обращались мнимые экю, где Rolling Stones не покидали топы, занозисты, как хвостик в букве Q, где Фукуяма иссяканье праны пророчил, извиняюсь, как баран, а в барах надирались ветераны каких-то древних войн, не глядя на экран. СОНЕТ С СОКОЛЬНИЧЕСКОЙ ЛИНИИ В метро едут солдатики, с вещмешками и в цветущих прыщах, Пока- пока- покачивая стриженными головами. «Уважаемые пассажиры! Сообщайте сотрудникам о забытых вещах», - Говорит электрический голос человеческими словами. Хорошо, хорошо, сейчас. Все сообщу, как на духу, без утайки. Полнейшее неглиже. Дорогие сотрудники! Я забыл уже, как я целовался в первый раз. И – что еще обиднее – когда в последний, тоже не помню уже. Забыл, что такое дискриминант, котангенс, кто такие Шиллер и Низами, Не помню, с чем рифмуется слово «вода», Кто я такой, откуда я еду, куда и когда Нужно ставить запятую перед союзом «и». Еще я забыл какую-то вещь, но не помню, какую. Приблизительно знаю, конечно, но все же назвать ее не рискую. ОПЫТ ВИЗУАЛИЗАЦИИ Как ты представляешь себе эту самую бесконечность? Как крутобедрую восьмерку-лежебоку, ожидающую своего Зевеса (завеса откинута, дождь золотой проливается вслед за зарницей)? Как унылую вереницу нулей после запятой, забывших о том, был ли минус перед тем нулем, что в начале? Как движущиеся в вакууме качели? Или как длину взгляда матери на младенца, умноженную на скорость света звезды, глядящей, как по далекой пустыне упорно ползут верблюды? За первым верблюдом - белым - на осликах едут маги. Один - в золотой короне, другой по паспорту "Коган", а третий крутит наперстки. За вторым верблюдом - черным - везут на телеге поэтов. Мучительно пахнет лавром, и слышится бормотанье на всех языках планеты. А за третьим верблюдом движемся мы с тобою и прочие бесконечные краткосрочные безвременнообязанные недообученные праздношатающиеся тугомыслящие разнорабочие, желтые, белые, черные, женские и мужские, плотные и худосочные, пешие и гужевые, теплые и живые. И этот верблюд последний - он такого верблюжьего цвета. ТРАНСГУМАНИЗМ Марья Петровна приходит домой с работы, а Игоря Михайловича еще нет и не будет долго. Марья Петровна снимает в прихожей боты и приступает к исполнению супружеского долга. Марья Петровна знает: замужество - это латрия. И вот она наливает в кастрюлю гулкой воды, воздвигает ее на бледное пламя, бросает туда щепотку хлорида натрия и немного грядущей еды. Но покуда макароны, как грешники, шевелятся и варятся, Марья Петровна думает о роботе, о его гофрированном длинном хоботе и фасеточных глазах из зеленого кварца. Марья Петровна мечтала о роботе с детства, чтобы пришел и прижал к своей стали, мягче которой нет. И дело ведь даже не в хоботе, а в том что некуда деться от теплоты, растекающейся по телу, как синий свет, разбегающейся, как поезд, разливающейся, как Волга... Тикают часики на столе, паук полотно прядет. А Игоря Михайловича еще нет и не будет долго. Может быть, сегодня он вообще не придет. ФОТО НА ПАМЯТЬ На заснеженном Невском плакаты сообщают о прорыве блокады. Безумный горнист на Малой Садовой, забравшись на телефонный сервер, выдувает "Катюшу" и "День победы". Рестораны предлагают комплексные обеды под псевдонимом бизнес-ланчей. Но Норд переименован в Север, и сахарной вьюгою припорошены, мелькают суворовцы и кадеты, те румяны, а эти прихорошены. ПЕРЕВОРОТ С ПОДЪЕМОМ Я полагаю, стоит предложить попробовать придать слегка динамики сюжету с перевыборами Путина на должность Путина. И раз в шесть лет (в дальнейшем - восемь, десять или двадцать) устраивать в столице революцию потешную. Чтоб Путин уходящий в Кремле дрожал, а Путин наступающий чтоб вел на Кремль народ. Представьте - Путин, от Путина отгородясь стеной, Росгвардии преступные приказы диктует по большому телефону, а в это время Путин во главе народных масс на белом мерседесе вздымает штык мозолистой рукой, бежит матрос, бежит солдат, рабочий с натугой тащит свой уралвагон, и вот уже опричники с сатрапами, как октябрята на зеленый свет, на сторону народа переходят, и вот уже бежит постылый Путин, переодевшись в платье Матвиенко, и вот уже спешит Рамзан Кадыров принесть присягу новому правителю, и вот уже клянутся Ротенберги, Ковальчуки и прочие Усмановы платить налоги каждый божий день, и вот уже поет Кобзон осанну, и Петросян, лукаво улыбаясь, про Путина поверженного шутит, и лезет целоваться Михалков, а Путин торжествующий диктует законы мира всем земным народам и объявляет полную амнистию, и отправляет в Сирию войска... ШЕСТОЕ ПОСЛАНИЕ К БОБСОНУ Стояли у вокзала в тоске вселенской два гомосексуала - мужской и женский. Кругом весна сияла, цвела натура... Два гомосексуала стояли хмуро. Порою друг на дружку глядели косо, как трезвенник на кружу, как волк на просо. Гармония природы была чужда им... Так мы, Валерий, годы препровождаем! ДЕТСКИЙ АЛЬБОМ Человек рожден для счастья, Словно птица или кот. Потому-то он отчасти Так паршиво и живет. Нет ни усиков, ни лапок, Нет ни пуха, ни пера, Ни тебе нагадить в тапок, Ни тебе орать с утра. СЕДЬМОЕ ПОСЛАНИЕ К БОБСОНУ Прилагая немало усилий ради преодоленья пути, точно муха, ползет Лжевасилий на конечностях слабых пяти. Опираясь на стенку немного и тележку влача за собой, где продукты задумались строго, и молчат. Их везут на убой. Яйца екают, масло колотит мелкой дрожью, смотреть тяжело... Скоро всех нас, Валерий, поглотит, Ненасытного время жерло! ПОСВЯЩАЕТСЯ Б. РАПОПОРТ Вот бедная Лиза, уверясь в тщете обещаний пустых, выходит на горку, примерясь, и в пруд с головою бултых. Вот Анна Каренина, котик, во мраке горит, как свеча, а поезд все котит и котит, железом по рельсам стуча. И прочие все опочили из дев и тем более жен: одну топором замочили, другую проткнули ножом. Ты скажешь, что баба, мол, дура... ОК. Но ответь: почему российская литература гнобит Холстомера, Муму? Гражданка страдает за дело - презрела поэта любовь, короткую юбку одела, подбрила коварную бровь. За дело страдает гражданка, достойная всяческих ран, но чем провинились Каштанка и Шарик, и верный Руслан? Тотальная виктимизация, стигм шовинистический шов... (И это же ведь к теме зайцев я пока еще не перешел!) ОЗИМОЙ ПАКЕТ Пришел сегодня на кухню с утра в состоянии ватности, Включил, конечно, кофейный аппарат. А он мигает лампами, гудит без всякой адекватности, Мы, говорит, тут изменили политику приватности, А кто, говорит, не спрятался - я не виноват. Вышел на улицу, а там холода. Тучи в три ряда, и ветер крут. Политика приватности изменена навсегда. Гражданам обеспечено право кутаться и прятаться там и тут. Люди стали хмуры - впору бы ноябрю. Ходят с видом приватным, губы поджав. О женских нарядах я даже не говорю. Спасибо, что не хиджаб. Ах, приватность моя, приватность, словно храм на крови... Все, что торчало гипер-, да станет прилично и гипо-. В общем, я тоже поменяю политику приватности, больше ни слова не скажу о любви, Стану писать гекзаметры про профилактику гриппа. КУПЛЕТЫ ПРО НЯНЮ Рано утром подошел, Саша Пушкин подошел, Прямо к няне подошел. "Выпьем, что ли?" - говорит, "С горя выпьем", - говорит, "Где же кружка?" - говорит. И Рылеев подошел, К старой няне подошел, Он с мороза подошел. "Выпьем, няня!" - говорит, "За удачу", - говорит, "На Сенатской", - говорит. Тут Языков подошел, Он из Дерпта подошел, Он шатаясь подошел. "Эх, бибамус!" - говорит, "Наливамус!" - говорит, "Смерть фашистам!" - говорит. Баратынский подошел, Боратынский подошел, Боротынский подошел. "Я бы выпил", - говорит, "Но не с вами", - говорит, "Да уж ладно", - говорит. Тут и Лермонтов пришел, На кривых ногах пришел, В маске Лермонтов пришел, "Я не Байрон", - говорит, "Так что, значит", - говорит, "Наливайте", - говорит. Тут и Тютчев подошел, Он в очочках подошел, Деликатно подошел. "Дураки вы", - говорит, "Впрочем, лейте", - говорит, "Мне досюда", - говорит. Булькает по кружкам влага. Жги, перо, терпи, бумага, Стройтесь в очередь, поэты В ветхую лачужку ту, И продолжите куплеты, Славя няни доброту! РАЗВИВАЯ ОЛЕЙНИКОВА Заслуживает всяческого респекта и уважения Тот, кто придумал половое размножение. Это открытие дарит нам моменты и мгновения, О которых трудно говорить без благоговения. В то же время, стоит особо заметить, наверно, Что этот эффект распределен справедливо и весьма равномерно, И хотя половина пользователей испытывает временные неудобства, связанные с овуляцией, Другая половина популяции искренне наслаждается эякуляцией. Таким образом, среднестатистический организм Просто обязан исповедовать практический оптимизм В надежде на то, что при следующей итерации Именно ему выпадет радость переживания эякуляции. И феминистки зря против этого говорят! Прости им, Боже, ибо не ведают, что творят. ПАПОДИЦЕЯ Наш папа самый крутой. Когда папа уходит в запой, Он очень шумит, Тогда соседи сверху и снизу, справа и слева Стучат в нашу дверь (Звонок папа давно пропил) И требуют, чтобы он прекратил, И папа тогда начинает нас пиздить ногами, Ну и мы тогда тоже, конечно, кричим, И соседи снизу и сверху, слева и справа Вызывают ментов, И менты приезжают С мигалками И тоже стучат в нашу дверь, И папа тогда Посылает их на хуй - Вот как все уважают нашего папу, Наш папа достиг невъебенных успехов Во внешней политике, Конечно, жаль, Что папа все пропивает, Жаль, Что он выкинул из окна нашу кошку, Жаль, Что мама ушла, Жаль, Что в комнате пахнет сортиром, а в сортире - могилой, Жаль, Что бедному папе все время приходится Нас пиздить своими ногами, Но видели бы вы зато Как, блядь, потом горделиво Мы Поднимаемся С колен. ПАРАЛЛЕЛЬНЫЕ Мамаев и Кокорин - Пара дебоширов, А Мишкин и Чепига - Петров и Боширов. Кокорин и Мамаев Чиновников лупят, А Мишкин и Чепига Родину любят. Мамаев и Кокорин Общественно вредны, А Мишкин и Чепига - Герои страны. Кокорин и Мамаев Водку пьют, А Мишкин и Чепига Шпионов бьют. Мамаев и Кокорин Снимают блядей, А Мишкин и Чепига Убивают людей. Кокорин и Мамаев Ждут суда, А Мишкин и Чепига - Они навсегда. ВОСЬМОЕ ПОСЛАНИЕ К БОБСОНУ Между тем как Боширов с Петровым среди мусорных баков и труб водосточных пространством дворовым, прижимая к груди ледоруб, пробираются к спящим шпионам с немудреным заданьем своим, мы, Валерий, живем по законам, земноводным неведомым сим: презираем снаряды и яды, повторяем "да-да" как девиз и свои либеральные взгляды устремляем на нежных девиц. ДИДАКТИЧЕСКОЕ Не позволяй душе лениться, Не разрешай ей быть как все. Душа обязана крутиться, Подобно белке в колесе. Не позволяй душе лежать - Душа обязана бежать. Душе не место на скамейке Или на мягком канапе. Душою дорожить умейте, Пусть ездит в общем, не в купе. Чтоб смолоду не поседеть, Не позволяй душе сидеть. Быть лежебокой некрасиво, А скороходом - хорошо. Гони ее и в хвост и в гриву, Хлещи кнутом, кричи: "пошел!" Не позволяй душе стоять, Как в слове "жопа" букве "ять". Душа не старосветский барин, Что дрыхнет среди бела дня. Она летает, как Гагарин, Подпрыгивая и звеня В цыганских сизых небесах С пурпурной розой в волосах. МИГРАНТЫ НА ДУНАЕ С точки зрения пограничника, наверху нет небес. Мир дерюгой дырявой накрыт, сквозь которую сеет что-то мелкое, мокрое, твердое, без перерывов и лежит на шинели навроде горчичника. Иногда то, что сверху, слегка пропускает свет, чаще нет. Пограничник матерится местной латыни на. На востоке за речкой пурга визжит, как в восторге Латынина. И недаром она визжит, и недаром сугроб лежит, как Навальный. И уже из казармы на помощь бежит дневальный. Что за публика вдруг, посреди зимы, на глухой заставе, где стынем мы, где врагу поставлен от века заслон, где Мухтар покрывает Ингуса лаем? Тары-бары, шурум-бурум, караван-сарай, обезьяний гомон, гусиный гогот, вороний грай, ходя-ходя, шашлык-машлык, мумба-юмба, проклятые экстремисты. (Вот ведь жили тихо и не было нам проблем, да и впредь не желаем.) Что за серьги в их ушах оттопыренных, плоских носах? Что у них за тюрбаны, тюбетейки, халаты, браслеты, короны, монисты? Что за белый верблюд, что за черный ишак, для чего этот слон? Что за цель визита? Какой такой Вифлеем? С точки зренья звезды, на земле нет границ. Даже реки с трудом различимы под слоем ваты, и леса сквозь фильтр облаков всего лишь зеленоваты - белок сверху не отличишь от лис или там куниц. И бесполезны вопросы типа: кто там пиндосы, и где там жиды, тем более, те и другие одинаково злы и худы, чернявы и чадолюбивы, плутоваты и длинноносы.